В этот момент послышалось треньканье.

Сестра забралась на стул, чтобы зажечь свечи. Они померцали и отряд и вдруг разом вспыхнули; язычки пламени плясали на ветру. В этих старых викторианских домах вечно дует из щелей: такова конструкция окон.
Александр снова нарушил тишину: — Почему "конечно"?
В этот момент послышалось треньканье: Розмари села за фортепьяно и заиграла рождественский гимн "Однажды в городе царя Давида". Тяжело вздохнув, я пошел за сигаретами, оставленными в эркере. Александр как будто и не ждал ответа. Он закрыл дверь и, подойдя к своему рабочему столу, вновь повернул настольную лампу так, чтобы она освещала незавершенную голову. Мы послушали фортепьяно. Музыка напомнила что-то грустное, может, даже страшное, и теперь, глядя на бесформенное лицо из сырой глины, я сообразил, что именно. Когда мама умерла, Александр хотел снять посмертную маску, но отец не разрешил. Перед моим мысленным взором с внезапной отчетливостью возникла сцена в спальне: неподвижная фигура на кровати; лицо укрыто простыней... И все равно на небольшом ленинградском стадионе «Динамо», где после войны проходили матчи возрожденных чемпионатов СССР, мы устраивались на одной трибуне.
Я вздрогнул и повернулся к двери. Снаружи было уже совсем темно. Из-за светящихся окон снежинок не было видно; снегопад переходил в медленный сон. Розмари заиграла другую мелодию.
"Дорогая Джорджи. Рождество прошло совсем не так, как я ожидал. Вечером, после того, как мы с тобой расстались, Антония вдруг объявила, что хочет развестись со мной и выйти замуж за Палмера Андерсона. Не стану вдаваться в подробности, но, похоже, к этому шло. Мне трудно точно передать свои чувства, я сам себя не понимаю. Можешь себе представить, в каком я шоке. Я как будто сошел с ума и больше нет ничего прочного, надежного.